Святой Мешед.
Пятна снега, как предупреждение для меня, сопровождают ранний утренний выезд из придорожного караван-сарая и быстро превращаются в ослепительную снежную бурю, которая фактически заметает всё вокруг, хотя и быстро тает, когда касается земли. В миле от караван-сарая, на развилке тропы, я ушел сбился с пути, я бродил несколько миль в горах, прежде чем обнаружил свою ошибку. Вернувшись обратно по своему следу, я наконец-то нашел правильную дорогу, но буря усиливается, холод не дает покоя незащищенным рукам и ушам, а ветер и снежные заряды бьют в лицо. В какой-то момент тропа ведет через болото, в котором находятся две мертвые лошади, увязшие в болоте при попытке пересечь его, а рядом лежит заброшенный верблюд, лежащий в грязи и устало жующий из кучи kah (резанная ячменная солома), оставленной перед ним его владельцами, прежде чем бросить его на его kismet? возможно, в жалкой надежде, что он сможет освободиться и наконец подняться.
Я сам едва не сгинул в этом болоте Провалившись до колена в склизскую грязную жижу я едва нашел силы, чтобы выбраться оттуда.
Шураб достигнут около полудня, где меня ждут обычная толпа и обычный грубый ночлег.
Однако в Шурабе мне удалось добыть совершенно непривычная роскошь - нечто, изготовленное из винограда, называемое sherah, которое напоминает тонкую патоку.
Общее блюдо, которое, как я вижу, чапар-джи и его shagrird готовят для себя и едят этим вечером, состоит из одной пинты sherah, половины этого количества жира, горстки нарезанного лука и кварты воды.
Эта ужасная смесь тушится в течение нескольких минут, а затем выливается в миску с размятым хлебом. Затем они собираются вокруг и едят это своими руками. Что само собой разумеется едят они это с большим удовольствием.
Похоже, что курение опиума здесь относятся в значительной степени снисходительно. Двое из трех мужчин chapar тратят большую часть своего времени, «ударяя» по соблазнительной трубке, и возятся с аппаратом для курения опия.
У них только один прибор на двоих. Оба они наполовину слепы от воспаления глаз, и проклятие их жалкого существования, кажется, русская свечная лампа со сломанным колпаком, которая постоянно разваливается, когда они пытаются ей воспользоваться и при этом, кстати, почти все время - манипулируют опиумной иглой и трубкой.
Я наблюдал за ними с моей грубой подстилки, после ужина, как они настойчиво склоняясь над этой разбитой или постоянно разваливающейся лампой, с их больными глазами и морщинистыми чертами лиц, suzzle-suzzle опиум, как они всасывают его в праймер и вдыхают пары - неописуемый запах наркотика, проникающего в комнату - все это, казалось бы, могло быть изображением идеального китайского опиумного притона, а не чапар-ханы в Персии.
Местные жители меня информируют о сломанном мосте и милых глубокой грязи, и чапар-джи убеждает меня в необходимости нанять людей и лошадей, чтобы перенести меня и велосипед через эти препятствия в Нишапур. Однако, я предпочитаю рискнуть, и не обращаю внимания на эти предупреждения, хорошо понимая, что интерес чапар-джи к этому вопросу начинается и заканчивается тем, что у него есть лошади, и чтобы я нанял его.
Подражая своему вчерашнему примеру, сегодня утром я снова схожу с правильной дороги, выбирая дорогу, ведущую к заброшенному броду, а не к мосту, - ошибку, которую, однако, очень легко допустить, если смотреть с точки зрения из грязи, так как моя дорога, но моя дорога оказалась, как минимум короче из двух возможных.
Дикая, выглядящая толпа хорасанских пастухов в огромных шапках из соседней деревни следует за мной через грязевые равнины, ведущие к ручью, громогласно требуя, чтобы я поехал на велосипеде. Они настойчиво кричат:
«H-o-i! Sowar shuk; tomasha! Tomasha!» даже когда они видят насколько трудно тащить велосипед по грязи.
Я указал на большого, крепкого пастуха, чтобы тот помог мне преодолеть ручьи, о которых я узнал, что их два, в миле или около того, и его соотечественники сопровождают нас, чтобы увидеть как мы будем их пересекать, а также побуждаемые любопытством посмотреть, сколько керанов он получит за свои услуги.
Первый поток оказался глубоким, с довольно сильным течением.
Мой крепкий хорасанец пересекает сначала, чтобы попробовать дно, проверяя свой путь длинной палкой. Затем он возвращается и несет велосипед на своей голове, а затем перевез меня на своих плечах и благополучно приземлил меня, совершенно не промочившего ног.
Миля ужасной соленой грязи и мы достигаем поток номер два и пересекаются таким же образом - хотя здесь я, к сожалению, пересекаю часть пути честно сидя в воде. Вода и погода неприятно холодные, и мой помощник выходит из второго ручья со стучащими зубами и гусиной кожей. Щедрый и заслуженный подарок заставляет его забыть о личных неудобствах, и, горячо целуя мою руку и прижимая мою ладонь ко лбу, он говорит мне, что воды дальше нет, и, пересекая ручей, он снова направляется домой.
К счастью, дорога быстро улучшается, превращаясь за пределами долины Нишапур в гладкие, гористые верблюжьи тропы, которые обеспечивают отличное катание.
Долина Нишапур производит на меня впечатление самой прекрасной возделанной области, замеченной в Персии, за исключением, возможно, равнины Табриз. И по отношению к Гадамге страна становится положительно красивой - по крайней мере, красивой по сравнению.
Кристально чистые ручейки извергаются и булькают через дорогу над галькой. Глядя на север от источника, можно обнаружить, что обычно серые и неинтересные предгорья превратились в яркие зеленые склоны, на чьих радостных уступах видны редкие сосны или кедры. На этих зеленых, травянистых склонах возвышаются темные, бурные скалы, а еще выше мрачная белая область — зима. Где-то за этими изумрудными предгорьями, недалеко от Гадамги, находятся знаменитые бирюзовые рудники, на которые ссылается «Закрытый покрывалом пророк Хорассана» (От переводчика: видимо, имеется ввиду Муканна -проповедник, предводитель восстания против Аббаситов в 777 году). Шахты работают и сегодня, но без интузиазма и рвения.
Благодаря хорошим дорогам мне удается дойти до Гадамги до наступления темноты, где, помимо удобного и просторного караван-сарая и удовольствия видеть вокруг множество кедров, можно получить редкую роскошь сосновых дров, чтобы развести костер.
Сразу по прибытии и моем знакомстве с ним, респектабельно выглядящий старый паломник, который называет себя хаджи и дервишем из Мазандерана, спасает меня от ненавистной назойливости людей и приглашает меня разделить его menzil.
Увеличив свои скудные запасы дров и добыв яиц и хлеба, я провожу довольно комфортный вечер, расслабляясь возле пылающего костра из сосны, что само по себе является невероятной роскошью в стране скудных верблюжьих колючек и тезека. Всякий раз, когда любопытство жителей соседних menzil побуждает их посещать наши апартаменты, стоять и смотреть на меня, мой друг хаджи возмущается и, угрожающе махая им дровами, он изливает поток проклятий и саркастических замечаний.
Однажды в своем гневе он слегка спрыгнул с пола Мензила, схватил kammerbund человека, вдвое большего его размера, резко дернул его вперед, заставил его пристально смотреть, пока ему не стало стыдно пялиться, а затем, повернув его, и бесцеремонно выпихнув прочь, преследовал его, когда он отступал к себе с мстительными криками «Y-a-h!».
Однако некоторым выдающимся путешественникам хаджи любезно предоставляет желанную привилегию сидеть на корточках у нашего костра и болтать.
Будучи человеком, который очень любит музыку своего собственного голоса, он очень много говорит о себе, о дервишах и в целом о провинции Мазандерай.
Как и многие другие люди, осознающие свою болтливость, хаджи, очевидно, подозревает что его аудитория слушая его, ожидает какого-то подтверждения его слов. Следовательно, когда он подчеркивает, что он родом из Мазандерана и что он, кажется, считает себя заслуживающим доверия, он добывает из глубины своих вместительных седельных сумок несколько сушеных рыб разнообразием которых славится эта провинция, и выставляет их в подтверждение своих высказываний.
Погода абсолютно зимняя и без постельного белья, за исключением узкой попоны, позаимствованной у моего нового друга, я провожу холодную, неудобную ночь, потому что мензил караван-сарая - всего лишь просто стены.
Хаджи встает рано и разводит огонь, в его маленьком медном чайнике мы завариваем и выпиваем стакан чая перед тем, как отправиться в путь.
На рассвете хаджи выходит на улицу, чтобы предварительно взглянуть на погоду, и возвращается с нежелательным сообщением, что идет снег.
«Лучше снег, чем дождь», - подытоживаю я, готовясь пуститься в путь, почти не думая о том, что начинаю самый трудный день всего путешествия по Персии.
Прежде чем я преодолел три мили, обычная метель превращается в снежную бурю; яростный, мощный шторм, который сделал бы честь Дакоте. Без перчаток и в совершенно летней одежде я быстро оказываюсь в незавидном положение. Это не просто метель. Каждые несколько минут нужно делать остановку, хлопать руками и протирать уши, чтобы члены не замерзли; к тому же нужно периодически снимать обувь чтобы преодолевать ручьи в сильный мороз.
Дорога идет сквозь изрезанные холмы, и достигает кульминации моего дискомфорта, когда метель бушует со все возрастающей яростью, а холод уже слегка покусал один палец. Пытаясь пересечь глубокий узкий ручей, я оступился, и моя несчастная судьба - уронить велосипед в воду. Кроме прочего, теперь мне необходимо снова нырнуть глубоко до подмышек, чтобы достать его.
Когда я выхожу на противоположный берег, моя ситуация действительно довольно критическая. Через несколько мгновений вся моя одежда застывает на морозе. Все, что у меня есть, мокрое. В мой кожаный футляр, в котором находился небольшой запас лекарств, спичек, письменных принадлежностей и других небольших, но необходимых предметов, набралось много воды, а руки оцепенели настолько, что я не могу его снять. Мое единственное спасение состоит в энергичных упражнениях, и, сознавая это, я продираюсь вперед сквозь ослепительную бурю и быстро углубляющийся снег, форсирую многочисленные ручьи с ледяной водой, с трудом пробираюсь через снежные сугробы по пояс, которые быстро накапливаются под воздействием взрывной силы бури и обильно падающего снега. Не зная сколько еще идти до следующего караван-сарая, я решительно продвигаюсь вперед в этом состоянии несколько часов, продвигаясь, однако, очень медленно.
Все когда-нибудь заканчивается, однако. В двадцати милях от Гадамги через густо падающие снежные хлопья уже видны желанные очертания придорожного караван-сарая, и грохот множества звенящих верблюжьих колоколов объявляет, что он уже занят.
Караван-сарай оказался настолько густо переполненным людьми, лошадьми, верблюдами и их грузами, что сначала невозможно внести велосипед внутрь.
Везде царит беспорядок, и больше чем беспорядок. Каждый мензил занят, и все внутреннее пространство представляет собой запутанную массу charvadar, которые громко кричат друг на друга и на вьючных животных, которые лежат, бродят или разгружаются.
Оставляя велосипед на улице в снегу, я карабкаюсь по лежащим горбатым верблюдам, через запутанный лабиринт мулов и через баррикады разных товаров, и, делая жизненную необходимость добродетелью, вторгаюсь в мензил какого-то состоятельного путешественника. Здесь, отказываясь от всех соображений относительно того, является ли мое присутствие приемлемым или наоборот, я сажусь рядом с чужим огнем и немедленно приступаю к сниманию промокшей обуви.
При обычных условиях это поведение было бы не чем иным, как частью непростительного высокомерия, но необходимость не знает закона, и мой случай действительно очень срочный.
Когда я объясняю хозяевам мензила, что это nolens volens вторжение в их жилище лишь временно и жизненно необходимо, на цветастом языке вежливого перса они отвечают мне, что мензил, огонь и все, что у них есть, - мое.
После неизбежного изучения моей карты, компаса и другого моего имущества я начинаю ощущать что-то вроде смущения от своего присутствия, и, следовательно, я очень рад услышать авторитетный голос моего друга хаджи, громко кричащего на charvadar и говорящего им что он хаджи и дервиш из Мазандерана, которому они немедленно должны дать дорогу.
Оглядываясь вокруг, я вижу, как он появляется у входа в караван-сарай вместе с группой паломников, в чьей компании он путешествовал из Гадамги.
Те превосходные качества, которыми обладает человек, который является одновременно дервишем и бывшим паломником из Мекки, имеют большое огромнейшее преимущество в обеспечении уважения и поклонения в обществе Персии. В дополнение к этому, наш хаджи привлекает внимание своеобразным тоном и громкостью своего голоса при подаче команд, его высокий угловатый конь быстро оказывается в уютном и защищенном углу, а его седельные мешки откладываются на полу мензила собрата-пилигрима.
Услышав о моем прибытии, он сразу же разыскивает меня и предлагает мне поделиться жильем его вновь обретенных апартаментов, не забывая при этом объяснить людям, с которыми он меня находит, что он хаджи, дервиш и что он родом из Мазандерана.
Я уже не сильно удивляюсь, увидев, что он подкрепляет последнее утверждение извлечением сушеной рыбы из обильных складок его kammerbund, но эти свидетели с плавниками отложены, чтобы исполнить свою роль позже вечером.
Поскольку мрак ночи окутывает внутреннюю часть караван-сарая, и множество маленьких дымных кустарниковых костров, мерцают и мерцают, сцена привлекает наблюдателя с Запада как совершенно уникальная и совершенно непохожая на все то, что можно увидеть за пределами Персии.
Вокруг каждого небольшого костра на корточках сидят от четырех до дюжины фигур, каждая из которых образует небольшое общество. Некоторые поют, кто-то мило болтает, кто-то ругается и бурно спорит. Некоторые орут друг на друга на весь сераль. Все по очереди курят кальян, пьют чай или готовят ужин. Изредка в темноте ярко вспыхивает шар, из которого вылетают мириады искр, выглядя очень симпатично, так как он описывает быстрые круги. Это маленькая проволочная клетка, наполненная живым углем, которая раскручивается на петле, чтобы оживить угли для розжига кальяна.
В середине пространство, переполнено животными и их грузами. Лошади, в основном жеребцы постоянно визжат и дерутся. Верблюды печально хрюкают, ослы ревут, звенят колокольчики, а погонщики и charvadar кричат и ругаются.
В целом, интерьер многолюдного караван-сарая - однозначно оживленное место.
Снежная буря стихает ночью, и ясное морозное утро являет зимний пейзаж, в котором ничего не видно, кроме снега. Хаджи объявляет о своем намерении «Inshallah Meshed, am roos» (пожалуйста, Боже, сегодня мы доберемся до Мешеда), когда он запихивает торчащий хвост рыбы, вылезающий из одной из седельных сумок, и готовится к переходу. Я даю ему свои пакеты, чтобы максимально облегчить свое бремя в борьбе со снегом, и обещаю ему бутылку арака по достижении Мешеда в качестве награды за помощь, оказанную мне в этом. Арака — самый запретный плод для хаджи, так что ничто из того, что я мог бы ему пообещать, скорее всего, не окажется более соблазнительным, приемлемым или более ценным!
Катание, протягивание и перенос велосипеда по глубокому снегу по полуразбитой тропе, сделанной несколькими лошадьми, и через глубокие заносы — совершенно рабская работа. Но холодный, бодрящий воздух благоприятен для физических нагрузок и к десяти часам мы достигаем Шахриффабада, где делается остановка, чтобы приготовить чашку чая и дать лошади хаджи корм из ячменя.
В Шахриффабаде нас предупреждают, что на холмах между этим местом и Мешедом снега будет два фута в глубину, нужно будет преодолеть ручьи глубиной в рост лошади хаджи, а перед Мешедом - грязь по колено.
Мысль о том, что грязь будет «по колено» на всем расстоянии, как только закончатся снега, заставляет нас без остановок продвигаться вперед, пока мы можем.
Солнце к этому времени стало неуютно теплым, и узкая тропинка быстро превращается в мирную тропу грязи и слякоти вытоптаной ногами ушедших вперед животных и ослов сельских жителей, возвращающихся из города. Миля за милей посвящена несчастной задаче - прокатить вперед велосипед, приподнимая заднее колесо, сквозь грязь и слякоть, глубина которой варьируется от лодыжки и глубже, иногда эта программа меняется на форсирование ручья.
Поздно днем мы достигаем вершины холмов, возвышающихся над равниной Мешед, и хаджи с энтузиазмом указывают на золотой купол святилища имама Бизы. Желтая, блестящая цель, чья знаменитая святость привлекает множество паломников со всех концов Центральной Азии на протяжении веков. Холмы здесь имеют каменистый характер, и благочестивые паломники собирали в небольшие насыпи каждый свободный кусок камня, для каждого паломника принято находить камень и добавлять его в одну из этих куч, впервые увидев яркий золотой купол священный город с этого возвышенного места.
Ниже скалистых дорожек на склоне снег исчезает в пользу скользкой грязи, и утомленный конь хаджи скользит и скользит к неминуемой опасности для шеи его всадника. Все время тонкий туркменский конь заметно дрожит в ужасе от кнута старого мазандеранского дервиша и его ужасных угроз.
В двух милях вниз по руслу ручья, который мы пересекаем и пересекаем дюжину раз, и где глубина часто до бедра, мы выходим на пологий участок равнины Мешед с желтым маяком Мешеда, светящимся в мягком свете вечернего солнца в шести милях отсюда.
Поздний шторм в низине был главным образом дождем, и дневной солнечный свет частично высушил поверхность, но то здесь, то там оставил ее скользкой и коварной. Выйдя из русла ручья, хаджи начинает беспокоиться о достижении Мешеда до наступления темноты и советует мне сесть на велосипед и набрать скорость.
«Inshallah, Meshed yek saat» говорит он, и я поднимаюсь на колесо и предлагаю ему следовать за ним.
С помощью вокального убеждения и либерального применения своего упругого сыромятного тройного кнута, он убеждает своего еле стоящего на ногах животного идти в галоп, подкидывая передние ноги подальше от земли, по-видимому, под влиянием уздечки при каждом прыжке. С подозрением относясь к его длинному и угловатому коню под таким напряженным управлением, я принимаю очень похвальную предосторожность, стараясь держаться как можно дальше от него, заботясь о том, чтобы не оказаться в катастрофе, которая кажется неизбежной каждый раз, когда лошадь, подгоняемая терзающим кнутом и угрозами, делает еще один прыжок.
Не более чем в миле из шести оставшихся, у меня появились достаточные основания для того, чтобы поздравить себя с принятием меры предосторожности, потому что лошадь спотыкается и, слишком далеко зашедшая, чтобы устоять на ногах, падает мордой вниз, и «хаджи и дервиш из Мазандерана» распластывается в грязи в самую нелепую фигуру.
Его высокая шапка из овечьей шкуры взлетает и приземляется в лужу мутной воды на некотором расстоянии впереди. Тяжелые седельные мешки, которые просто лежали на седле, выстреливают вперед по шее лошади. Нос лошади прорывает глубокую борозду на дороге. Владелец лошади поднимается и проводит горестное исследование своей собственной фигуры. Само собой разумеется, что обзор выявляет намного больше грязной земли, чем хотелось бы хадже, даже при том, что это была полу-священной земля равнины Мешед.
Бедная лошадь слишком устала, чтобы попытаться встать на ноги самостоятельно, но, считая коня виновником своего позорного злоключения, хаджи на мгновение глядит на него гневным взглядом, а пробормотав несколько ужасных проклятий - привезенных, без сомнения, из Мазандерана, жестоко опускает на голову животного кнут. В своем гневе и решимости произвести неизгладимое впечатление от каждого нанесенного удара, хаджи подчеркивает каждое движение слышимым хрипом. И, если говорить по правде, то и лошадь тоже. Само собой разумеется, что у хозяина и животного разные мотивы издавать эти звуки, хотя, что касается отстраненного слушателя, одно ворчание можно принять за эхо другого.
Наконец, приняв более осмотрительный темп, мы достигаем ворот святого города на закате без дальнейших неудач. Хаджи ведет через изумительный лабиринт узких улиц, в центре каждой из которых открытая канализационная канава, в настоящее время полная грязи, с обеих сторон узкая дорожка из грубых, разбитых и покрытых грязью булыжников. Конечно, через эти страшные магистрали нас сопровождает растущая и шумная толпа людей, которую может создать только один центрально-азиатский город. На этот раз я могу с радостью позволить себе улыбнуться этим обычно раздражающим аккомпанементом моего приезда в густонаселенный город. Через десять минут после входа в ворота я обмениваюсь рукопожатием с г-ном Греем, радушным телеграфистом Комиссии по границам Афганистана.
Благодаря хорошо охраняемым воротам между нашими уютными апартаментами и галдящей толпой на улице, вечер проведен очень приятно и спокойно, никакого сравнения с тем, что было бы, если бы не было никого, чтобы предоставить мне убежище.
Мешед - это «край света» телеграфии. Электрический паук тянет свою металлическую паутину не дальше этого направления, и заунывная музыка цивилизации - эолова арфа, которая, подобно барабану Англии, слышна во всем мире, приближается к варварской территории Афганистана с двух сторон , но не решается войти в эту фанатичную и консервативную часть мира. Он подходит из Персии с одной стороны и из Индии с другой, но пока только подходит. Барабан уже прозвучал там, а эолова арфа станет вопросом времени.
Именно благодаря живому воспоминанию о погоде в Хорасане в марте и опыту последних нескольких дней, после принятия теплой ванны, я оделся в костюм мистера Грея, поднял ноги в туфлях, по «моде Yenghi Donia», на кучу из туркестанских ковров, и, под радостным влиянием бутылки ширазского вина, я обменивался своим недавним опытом в дороге, телеграфными записками и последними новостями.
Каким жалким кажется даже позолоченный дворец губернатора Персии, с бессмысленными комплиментами, услужливыми лакеями и пустым проявлением вежливости по сравнению с уютными апартаментами, радушным приемом, искренне звучащим голосом англичанина, и натуральности всего!
Вскоре после моего приезда у двери появляется джентльмен с угольно-черным цветом лица, скошенным лбом и огромными губами, несущий поднос с конфетами.
Делая глубокий салам, он выходит из своих туфлей, входит и кладет конфеты на стол, улыбаясь широкой выжидательной улыбкой, пока он объясняет свою миссию.
«Sartiep прислал вам свои саламы и сладостей в подарок, чтобы предупредить о его визите», - объясняет мой хозяин. «Он - персидский джентльмен Али Акбар Хан, возглавляющий телеграфную службу Мешед, и имеет звание генерала или Sartiep».
Сам Sartiep прибывает вскоре после этого в сопровождении своего любимого сына, подающего надежды подростка лет восьми или десяти, красотой которого он очень справедливо гордится.
Сын Sartiep - один из тех удивительно красивых мальчиков, с которыми иногда встречаешься в современной Персии, и которые так обильно украшают старые персидские картины. Обладая мягкими девичьими чертами лица, большими черными блестящими глазами и обилием длинных волос, они напоминают одного из прекрасных юношей восточного романа. Его любящий родитель увлекает его в свои посещения и находят большое удовлетворение в восхищенных замечаниях, которыми награждают сына.
Sartiep - идеальный персидский чиновник, вежливый и приветливый, но никогда не забывающий об Али Акбар Хане. Его полная, круглая фигура и чувственное восточное лицо красноречиво говорят о том, что баранина и другие вкусные и приятные блюда, сладких яства, огурцы и дыни, а так же глубокие глотки из опьяняющего кубка удовольствия оставили свои неизгладимые следы в его чертах. В данном случае Sartiep - лишь случайно выбранный образец зажиточного персидского чиновника. Если не брать в расчет несколько заметных исключений, этого краткого его описания достаточно, чтобы описать их всех. Следуя вереницей за Сартипом, прибывают все больше слуг, несущих блюда из кабобов, приправленного травами пиллау и различных других странных, несладких блюд, которые, как объясняет г-н Грей, считаются отличными деликатесами среди персов высшего сословия и предназначены как отличный комплимент для меня.
Хотя мусульманам и особенно мусульманам-шиитам запрещено по своей религии баловаться алкогольными напитками, среднестатистический высокопоставленный чиновник в Персии - не что иное, как прикидывающийся святошей, но, ни для кого не секрет, хорошо знающий острый вкус запретного плода.
Тонкая, прозрачная завеса воздерженности, которую несет персидский аристократ в знак уважения к ханжеским притязаниям мулл, сеюдов и общественности в целом, полностью отбрасывается в присутствии близких друзей, особенно если этот близкий друг — ференги. В связи с их службой в телеграфной связи, мой хозяин и Сартип находятся в самых близких отношениях. Вскоре после его прибытия Сартип с шутливым блеском в глазах намекает на то, что ему нужно немного лекарства. Мистер Грей становится хорошим врачом, который отлично знает общие требования своего пациента и знает, что прописать, даже без предварительного измерения пульса, достает бледно-зеленую бутылку и стакан и наливает полная взрослую дозу содержимого.
«Какое лекарство ты прописал, Грей?»
Крепкий алкоголь, - говорит врач, - 95 процентов спирта, бутылка, которую энтомолог Пограничной Комиссии оставил здесь год назад. Это единственное, что есть в доме кроме вина. Пациент считает его «лучшим араком», который он когда-либо пробовал; чем лучше эти ребята, тем больше им это нравится.
«Почему, это даже не заставило его задохнуться!»
«Задохнуться — чепуха. Вы не пробыли в Персии столько, сколько я, или вы бы не сказали «задохнуться» на всего-то 95% алкоголь.»
Но как вежливы, как приветливы эти французы из Азии, как оригинальны и причудливы их язык! После того, как уехал из Тегерана, я не брился и осмотрев себя в бокале, я чувствую, что в интересах других велосипедистов в других странах я вынужден объяснить нашим проницательным посетителям, что все велосипедисты похожи друг от друга бронзовой и щетинистой физиономией и внешним видом бродяги.
Сартип поглаживает бороду и живот, задерживает взгляд на вышеупомянутой бутылке из зеленого стекла, улыбается и отвечает: «Совершив такое чудесное путешествие, вы теперь лишь красивее со своим грубым, небритым лицом, чем когда-либо прежде». Теперь вы можете смотреть на себя в зеркале славы, а не в общем зеркале, отражающем все недостатки обычных смертных». Высказав этот комплимент, глаз Сартипа вновь блуждает в направлении 95% -ого алкоголя, и в следующую минуту он снова чмокает губами и самодовольно поглаживает живот.
Утром, еще до того, как я встал, прибывает слуга от знаменитого Мешэди по имени Хаджи Махди, принося саламы от своего хозяина, и письмо, одетое в прекрасную «дипломатическую одежду» Востока. Письмо, хотя на самом деле это не более чем просьба о том, чтобы ему разрешили приехать и посмотреть велосипед, по существу гласит:
«Саламы от Хаджи Махди - пусть он будет вашей жертвой! - Сахибу Грею и прославленному Сахибу, который изволил прибыть в Священный Мешед из Тегерана, на чудесном asp-i-awhan, слава о делах которого достигла краев земли. Бишмаллах! Пусть ваши тени никогда не станут меньше! Брат вашей жертвы, Хаджи Молла Хасан,
чьи глаза были ослеплены видом asp-i-awhan Сахиба в Шахруде, и кто сейчас
посылает свои саламы, телеграфирует мне - его недостойному брату - что по прибытии Сахиба в Мешхед я должен оказать ему любую помощь, которая ему может понадобиться. Иншалла! С твоего разрешения - пусть прольется оно - твоя жертва будет рада призвать и порадовать глаза его взглядом Сахиба Грея и прославленного Сахиба, его гостя».
Как и следовало ожидать, появление Ференги на столь странном транспортном средстве, как велосипед, прибывающее в священный город святилища Имама Эйзы, вызывает всеобщее любопытство. Не только Сартип и Хаджи Махди, но и сотни знаменитостей Мешеди в огромных тюрбанах, муллы и сеюды в течение дня стремятся насладиться счастливой привилегией полюбоваться на последнее доказательство замечательного marifet ференги.
Получив в Шахруде телеграмму с отказом мне в разрешении проехать через Туркестан, я телеграфировал мистеру Грею, попросив его получить разрешение на поездку в лагерь Пограничной Комиссии и в их сопровождении отправиться в Индию или добраться до Индии из лагеря самостоятельно. Мистер Грей любезно направил мою просьбу в лагерь и теперь просит меня считать себя его гостем, пока курьер не прибудет с ответом. Оказывается, это задержка на семь дней, и на второй день на улице собираются огромные толпы людей, кричащих, чтобы я вышел и покатался на велосипеде.
Шум на улицах лишает их возможности вести дела в телеграфе, и несколько раз отправляются запросы, в которых меня просят успокоить их и остановить шум, покатавшись туда-сюда по улице. Внешняя дверь отделяет от улицы комплекс, в котором построен дом и для предотвращения вторжения в помещения чертога и возможности неприятных последствий генерал-губернатор размещает охрану из четырех солдат у двери. Эта мера предосторожности работает очень хорошо, когда речь идет об общей толпе, но каждый час в течение дня маленькие кучки священников в развевающихся новых одеждах и безупречных чалмах, представляющих их приобретения к Noo Roos, или цилиндр из поярка и полуевропейский наряд чиновника, пытаются подкупить, заставить или командовать охранником, чтобы их впустили.
Эти настойчивые люди, как правило, уважительно относятся к внешним воротам и сообщают слуге, что Shahzedah (родственник шаха) желает увидеть велосипед. После того, как к первому «Shahzedah» отнеслись вежливо и с уважением к его царскому родственнику в Тегеране, две трети из тех, кто пришел после этого, беззастенчиво объявляют себя дядями, двоюродными братьями или племянниками «Его Величества, короля королей и Правителя Вселенной!». Постоянное беспокойство и раздражение от этих людей заставляют нас принимать меры самообороны, и поэтому, приняв около ста дядей, вдвое больше племянников, и Небеса знают, сколько двоюродных братьев, мы заключаем, что кровных родственников шаха в Мешеде слишком много, чтобы иметь большое значение. Вскоре после того, как он пришел к такому выводу, farrash г-на Грея, армянин, которого тот привез с собой из Испахана, приходит с сообщением о том, что другому shahzedah удалось преодолеть стражу, и он посылает свои саламы. «Чертов шахзедах! Выгони его - выведите его на улицу и скажите охранникам, чтобы никто больше не пускал никого без нашего разрешения!»
Через мгновение farrash возвращается с видом человека, едва способного сохранять чувство юмора, и говорит, что этот человек и его друзья все еще находятся у ворот.
«Почему, черт возьми, ты не выставишь их, как тебе было велено?»
«Он говорит, что он отчим Падиша.»
«Ну, а что, если он отчим Падиша?»
«Никто не может быть отчимом шаха. У шаха, вероятно, есть пятьсот отчимов, если не сказать больше - выгнать его.»
«Нет; он очень настойчив, пусть он останется.»
Мы приходим к выводу, что отчим короля, будь то подлинный или только поддельный, является по крайней мере чем-то вроде облегчения после роя племянников, двоюродных братьев и дядюшек, и поэтому приказываем, чтобы его показали. Он оказывается тучным маленький мужчиной лет шестидесяти, который идет вверх по кирпичной дорожке к нам, делая около трех дополнительных глубоких саламов с любопытством и испуганной улыбкой, как будто не совсем уверен в своем приеме. Странно сказать, но он не делает никаких намеков на своего прославленного приемного сына, короля царей в Тегеране и явно смущается, когда Грей упоминает тот факт, что я предстану перед ним на велосипеде. Мы пришли к выводу, что отчим шаха и небольшая группа святых людей объединились и заплатили персидским гвардейцам керан, чтобы те впустили их, и, возможно, еще пол керана армянскому farrash за то, что тот не выгнал их. Однако он изо всех сил старается сделать себя приятным, и когда ему говорят, что русские отказывают мне в дороге, искусно восклицает: «Я не был врагом русских до того, как услышал это, но теперь я их худший враг!
Предположим, что железный конь Сахиба был бы огненным колесом, какой вред он нанес бы этой стране даже тогда?»
Наш самый выдающийся собеседник сегодня - Мирза Аббас Хан, джентльмен из Кандагара, который много лет был британским политическим агентом в Мешеде. Он наносит официальный визит во всей красе своей официальной одежды - великолепного кашемирового пальто, выстланного русским соболем и обильно отделанного золотой тесьмой. Слуга ведет его лошадь в яркой упряжи, а другой за ним тащит роскошный кальян. Такое появление чего-то да значат среди жителей северо-восточной Персии, и Аббас Хан получает достаточно большую зарплату, чтобы позволить ему носить столь великолепную одежду и тем самым притушить блеск своего яростного соперника, политического агента России. Аббас Хан, пожалуй, самый красивый мужчина в Мешхеде, находится в расцвете лет, окрашивает свою бородатую бороду в ортодоксальный красный цвет и обладает самыми очаровательными манерами. В дополнение к своей достаточной зарплате он владеет доходом деревни недалеко от Мешеда и, кажется, в целом является нужным человеком в нужном месте.
Аббас Хан и его друг из Герата согласны с тем, что трудности и опасности Афганистана могут оказаться непреодолимыми. В то же время они обещают любую помощь, которую они могут оказать мне на пути в Индию, конечно же, в соответствии с обязанностями Аббаса Хана, как британского агента. Кажется, довольно общее мнение, что Афганистан окажется камнем преткновения на моем пути. Друзья из Тегеранского телеграфа снова советуют мне идти как угодно, но не подвергать себя опасности быть задержанными на этой самой беззаконной и фанатичной территории. Однако ничего не может быть решено до получения ответа от Комиссии.
Между тем, дни в Мешеде медленно проходят. Каждый день приходят десятки посетителей и приглашений прокатиться на велосипеде ради обольщения разных высокопоставленных чиновников. Вечно присутствующие на улицах кричат,
«Tomasha! tomasha! Sowar shuk!» и частые ссоры у ворот между охранником и людьми, желающими войти. За грохотом и шумом толпы снаружи иногда можно различить поющие голоса группы вновь прибывших паломников, радостно пробирающихся по многолюдным улицам к святилищу с золотыми куполами Имама Ризы, гробница которого находится в паре сотен ярдов вниз по улица от наших кварталов. Иногда мы слышим, как группы людей произносят странные крики и громко произносят похвалы Имама Ризы, Хусейна, Хасана и других достойных мужей мусульманского мира, в ответ на которые раздаются раздувающиеся голоса множества людей, кричащих в хоре: «Аллах велик! Аллах велик!!» Эти странные поющие - дервиши, которые с небрежно накинутыми на них мантиями из тигровой шкуры, булавами или боевыми топорами на плечах, с их длинными неопрятными волосами, свисающими на их спины, выглядят дико гротескно, когда они проходят по улицам Персидской Мекки.
Мешед - странный город для ференги; каждый день звучат песнопения вновь прибывших групп паломников, странные дикие выкрикивания дервишей, проповедующих на улицах, и крики ответы их слушателей. Больше всего в городе бросается в глаза золото, которое видно отовсюду, это золотой купол и минареты с золотыми наконечниками святого здания, которые придают городу его священный характер. Золото находится в тонких пластинах, покрывающих полусферическую крышу, как листы олова. Как и большинство восточных вещей, его внешний вид более впечатляющий на расстоянии, чем на близком расстоянии.
Зерна ячменя, занесенные на крышу голубями, выросли и проросли в ряды между тонкими золотыми пластинками, многие из которых частично рыхлые, создавая впечатление, что они заброшены и разрушаются.
Рассевшиеся на куполе этого священного здания, голуби Мешеда сами стали объектами почитания. Стрельба по ним строго запрещена, и вечная скорбь ожидает тех, кто решится причинить им вред.
Двумя наиболее важными лицами в Мешеде являются исполняющий обязанности генерал-губернатора Хорасана и Мардан Хан, экс-губернатор Сараха и потомственный вождь влиятельного племени Тимура. Конечно, губернатор посылает свои саламы и приглашает меня прийти к правительственному кунаку и подарить ему представление. После того, как мы отказались и дальше принимать «родственников шаха», мы обнаруживаем, что достойный и многострадальный Аббас-хан почти до отчаяния взволновался из-за просьб со всего города, просящих о привилегии увидеть, как я еду.
«Зная, что вы сами так же переживали, - говорит Аббас Хан, - я ответил им: «Сахиб — это что жираф, а я что, его сторож? Почему же вы пришли ко мне? Сахиб путешествовал, прошел долгий путь, и остановился здесь, чтобы отдохнуть, а не для того чтобы показывать себя».
Исключение, конечно, сделано в пользу генерал-губернатора и Мардана Хана.
Правительственная резиденция представляет собой большой корпус, и чтобы добраться до кварталов генерал-губернатора, нужно пересечь многочисленные длинные дворы, соединенные друг с другом длинными мрачными проходами из кирпича, где шагают стражи во время смены караула и звуки их шагов разносятся в этих катакомбах, как эхо средневековья.
В апартаментах губернатора нет ничего особенно интересного, но дворец Мардана Хана - это откровение варварского великолепия, совершенно отличного от всего, что до сих пор я видел в стране. В отличие от ослепительного серебристого блеска зеркальных и оштукатуренных залов Тегеранских дворцов, дом богатого вождя Тимура отличается ярким и щедрым изображением цветного стекла, позолоты и мишуры.
Мардан Хан - ценный друг Мирзы Аббаса Хана и влиятельный человек; кроме того, он является явным поклонником Ingilis по сравнению с Oroos, и мой прием в его дворце почти принимает характер торжественной встречи победителя.
Известия о великом tomasha, очевидно, были широко распространены, толпы посторонних заполняют улицы, ведущие к дворцу, а внутри большого сада находятся десятки представителей элиты города, муллы, сеюды, официальные и частные джентльмены. Многочисленные ниши стен заняты группами плотно завуалированных женщин.
После проката на велосипеде через эту интересную и ожидающую толпу, к нам с Аббасом Ханом, выступает Мардан Хан в струящемся платье из самого богатого материала для кашемировых шалей с золотой тесьмой, чтобы поприветствовать нас, предварительно взглянуть на велосипед и и проложить путь в его великолепно отделанную парадную комнату.
Сцена в этой комнате - идеальная картина популярной западной концепции «великолепного Востока». Аббас Хан и Мардан Хан сидят, скрестив ноги, рядом на богатом туркменском ковре, обмениваясь самамами и комплиментами в стиле традиционного цветастого и экстравагантного языка персидской знати. Чудесный рисунок и дорогая фактура облачения Аббаса Хана, золотая тесьма, русская соболья подкладка и черный астраханский цилиндр, который он носит, точно соответствуют одежде Мардана Хана.
Двадцать или тридцать самых важных сановников и мулла города расположены в соответствии с их рангом или степенью святости в комнате. Самым видным среди них является главный имам Мешеда, очень важный и влиятельный человек в священном городе.
Главный Имам - худощавый, элегантный человек лет сорока, с бледным, утонченным и интеллектуальным лицом, руки белые и стройные, как у женщины, и такие же стройные и женственные ступни. Он носит чудовищный зеленый тюрбан, регулярно вдыхает кальян и передает его следующему с легкой грациозностью, которую дает хорошее воспитание. Своими манерами и внешностью он создает впечатление, что он человек, превосходящий свое окружение.
Одетые в ливрей пажи раздают маленькие стаканы чая, кальян, сигареты и сласти, а также крошечные бутылки лимонного сока и розовой воды - несколько капель этих двух последних названных статей используются некоторыми гостями для придачи причудливого аромата их чаю. Время от времени приходит новый гость, оставляет обувь в коридоре, совершает салам, и занимает свое место среди людей, которые уже здесь. Все сидят на ковре, кроме меня, для которого был тщательно продуман трехногий табурет.
В конце концов, когда все гости прибыли, я несколько раз катаюсь по кирпичикам, странная аудитория священников в тюрбанах и завуалированных женщин, демонстрирующих свое большое одобрение в бормотании «kylie khoob» и непроизвольных возгласов «Mashallah! Mash-all-ah!» затаив дыхание, они наблюдают странную и непостижимую сцену ференги, едущего на транспортном средстве, которое не стоит само по себе.
В целом, великий томаша у Мардана Кхана - несомненный успех. Однако вряд ли это можно сказать о «маленьком томаше», который я дал членам собственной семьи Аббаса Хана по дороге домой. Двор Аббаса Хана очень маленький, и кирпичные плитки очень грубые и сломанные, поэтому для меня не удивительно, хотя, возможно, несколько удивительно для него, когда, поворачивая за угол, я исполняю некий кульбит в кусты. На третий день после моего прибытия в Мешхед я получил телеграмму от временного поверенного в делах Великобритании в Тегеране, в которой говорилось: «Вы не должны пытаться пересечь границу Афганистана ни в какой точке». Еще через два дня ожидания из лагеря Пограничной Комиссии прибывает курьер с письмом: «Для вас бесполезно ставить вопрос о прибытии в лагерь Комиссии. Во-первых, афганцы никогда не позволят вам приехать сюда, а если вам случится добраться сюда, вы никогда не сможете от сюда уехать.»
Эти два не очень обнадеживающих послания от наших сограждан на первый взгляд кажутся более бессердечными, чем даже «в разрешении отказано» от русских. Мне приходит в голову, что это «вы не должны пытаться пересечь афганскую границу» могло бы быть так же легко сказано мне в Посольстве в Тегеране, до того, как я проехал шестьсот миль, чтобы добраться до сюда. Но пути дипломатии прошли мимо понимания простых смертных. Каковы, в конце концов, амбиции и инициативы человека по сравнению с волей и политикой империи?
Независимо от того, является ли империя полуцивилизованной и деспотической или свободной и просвещенной, малоизвестному и борющемуся человеку обычно присваивается рейтинг 0000.
Россия - «в разрешении отказано». Англия - по отцовской линии - «не должен пытаться». Холодный, официальный язык, с которым столкнулся одинокий велосипедист, находящийся здесь, на северо-востоке Персии, от представителей двух величайших империй мира. Что теперь делать?
Мистер Грей, вернувшись с телеграфа позднее вечером, обнаруживает, что я нахожусь в глубокой задумчивости пытаясь разгадать гордиев узел ситуации. Мои географические размышления уже привели к убеждению, что нет никакого способа распутать его и добраться до Индии на велосипеде. Мой единственный шанс сделать это, разрубить его и разгребать последствия.
«Я только что общался с Тегераном, - говорит мистер Грей. «Все хотят знать, что ты предполагаешь делать».
«Скажите им, что я еду в Бирдженд, чтобы проконсультироваться с Хешмет-и-Молком, Амиром Сестана, и посмотреть, можно ли добраться до Кветты через Бирдженд».
«Ты когда-нибудь слышал о Дадуре?» спрашивает мистер Грей. «Когда-нибудь слышали о Дадуре, месте о котором персы банально говорят:«Зная, что есть Дадур, зачем Аллах создал ад?» Это где-то в Белуджистане. Ты там поджаришься до смерти на географической решетке, если попытаетесь достичь Индии по этому пути».
«Не бери в голову, скажи им в Тегеране, что я все равно пойду таким путем».
Приняв это решение, я прощаюсь с моим любезным хозяином 7 апреля и, сев в седло у двери, отправляюсь в присутствии хорошо организованной толпы зрителей.
В моем кармане письмо генерал-губернатора Хорассана подчиненным чиновникам провинции, в котором им приказано оказать мне любую помощь, которая мне может понадобиться, и еще одно письмо от видного человека из Мешеда к его другу Хешмету-и-Молку, Эмиру Каина и губернатору Сейстана, всесильному и влиятельному вождю, пребывающему в Бирдженде.
Изложенное на сентиментальном языке этой страны, одно из этих писем заканчивается трогательным замечанием: «Сахиб по своему выбору путешествует как дервиш, без защиты, кроме защиты Аллаха».
Это прекрасное бодрящее утро, когда я покидаю Мекку Хорассана, и дорожки, ведущие за стены и ров города от ворот до ворот, обеспечивают отличную езду. Тропа на Бирдженд ответвляется от дороги Тегеран - Мешед около фарсаха к востоку от Шахриффабада. На этом участке я буду возвращаться по дороге, по которой я прошел, и где на каждом повороте моего велосипеда буду сталкиваться с воспоминаниями о сушеной рыбе, дервише из Мазандерана и его угловатом коне.
Потоки, которые под воздействием шторма достигали глубины бедра, теперь превратились в простые ручейки, и узкая, мирная тропа через тающий снег стала сухой и достаточно гладкой, чтобы кататься везде, где позволяет уклон.На холмах возвышается зеленая молодая жизнь ранней весны, и они одеты в один из самых красивых костюмов природы - костюм из густо-коричневых камней и зеленый газон, усеянный обилием синих и желтых цветов.
Шахриффабад достигается рано днем, но угрожающий аспект изменившейся погоды запрещает идти дальше.
Вскоре после того, как я заселился в чапар-хане, на сцене появилась группа персидских путешественников, а вместе с ними суетливый человечек в больших круглых очках и полуевропейской одежде. Едва они успели войти на двор и разместиться в апартаментах, как маленький человечек появляется у двери моего menzil во всей красе темно-красного бархатного халата и синих шлепанцев, и радостно сияя сквозь луноподобные очки, он входит и без дальнейших церемоний пожимает руки. «Какой-то странный маленький французский профессор, геолог, энтомолог или кто-то еще, блуждающий по стране в поисках научных знаний», - таков инстинктивный вывод, к которому я прихожу в тот момент, когда он появляется. И мое приветствие «добрый день, месье» столь же непроизвольно, как и заключение.
«Паруски ни?»- он отвечает, выгнув брови и улыбаясь.
«Паруски ни; Ингилис».
«Парси Намифами?»
«Парси Кам-Кам».
В этом кратком обмене словами на языке этой страны мы сразу определяем национальность и языковые способности друг друга. Он русский и немного говорит по-персидски.
Трудно, однако, поверить что он что-либо другое, кроме как маленький французский профессор, мудрец своего племени и полный знаний оккультной мудрости в какой-то конкретной отрасли науки, кроме того большие круглые очки, красная шапочка и туфли из ярко-голубой кожи сами по себе делают его похожего на сову сверхъестественной мудрости.
Шесть раз во второй половине дня он заскакивает в мой апартамент и пожимает руку, шесть раз пожимает руку и снова выскакивает. Каждый раз, когда он возобновляет свой визит, он представляет одного или нескольких туземцев, которые проявляют такой же интерес к рукопожатию, как и к велосипеду. Очевидно, что цель его столь частых визитов состоит в том, чтобы удовлетворить его собственное тщеславие и любопытство персов к этому европейскому способу приветствия и глубину его собственного знания предмета.
Позже вечером приходят женщины деревни, чтобы увидеть ференги и его железного коня, и владелец очков, красной шапочки и синих шлепанцев, берет на себя обязанности шоумена по этому случаю, указывая с огромным поверхностным энтузиазмом, на особенности скакуна и всадника.
Особенно этих невежественных красавиц впечатлило то, что велосипед - это не лошадь, а машина - вещь из железа, а не из плоти и крови.
Красотки одобрительно кивают головой, но до боли очевидно, что они не понимают ни в малейшей степени, как, asp-i-awhan может быть чем-то, кроме лошади, независимо от материала, из которого он создан.
Когда наступает время ужина, Чапар-Джи объявляет о своей готовности приготовить еду для меня и приготовить всё, что я прикажу. Понимая достаточно хорошо, что это, казалось бы, широкое предложение охватывает всего две или три статьи, я приказываю ему приготовить яичницу, хлеб и ширу. Через час он приносит яичницу, плавающую в горячей патоке и жире! Он размешал жир и патоку вместе, и в этой диковинной смеси приготовил яйца.
Вне главной дороги страна приобретает характер невысоких холмов из красной глины, по которым было бы крайне сложно проехать на велосипеде в сырую погоду, но которая сейчас, к счастью, сухая. После трех или четырех фарсахов район превращается в любопытный регион разнородных частей: скалы, обрывистые горы, пустоши, исполосованные солью холмы, соленые ручьи и довольно маленькие зеленые долины. Здесь чувствуется отсутствие какой-либо простой, хорошо проходимой дороги, а не выраженный и плохо очерченный маршрут порой очень трудно отличить от ответвлений, ведущих в какую-либо изолированную деревню. Те немногие, кого здесь можно встретить, уже простоваты и с отсутствием «смекалки», которые сразу отличают их от людей, часто путешествующих по главной дороге.
перевод Светлана Соловьева
Библиотека velotur.info
